Энтони Д. Кинг
Постколониальная теория и критика постепенно заняли свою нишу в социальных науках, в том числе (не в последнюю очередь) в урбанистических исследованиях. В основе постколониальной критики лежат вопросы знания и власти. Постколониальная критика в основном рассматривает проблемы агентности и репрезентации, в особенности — репрезентации культур в условиях асимметрии глобальных политических и социальных условий, а ее основная задача состоит в критике «евроцентризма».
Постколониальная критика предполагает знание современной колониальной истории, причем не только основных европейских имперских держав (Франции, Великобритании, Испании, Португалии, Нидерландов), но и США, России и Японии.
Недавние интерпретации глобализации оказали сильное влияние на исправление первоначальной евроцентричной и антиисторической направленности этого процесса. Здесь сыграло роль изучение глобализации с точки зрения отдельных стран (а также религий, включая ислам), а также выявление более ранних, исламских фаз глобализации, предшествующих европейской гегемонии, и более поздних, включая «постколониальную глобализацию», идущую с 1950-х годов[1].
Несмотря на эти теоретические разработки, исследования исторического происхождения отдельных глобальных городов, как их принято называть, равно как их сети, или системы[2], к сожалению, игнорируются. Заглянув в любой хороший атлас мира 1900 года издания, мы увидим, что большинство, если не все из 82 мировых городов на тот момент (или раньше) были либо столицами или крупными городами европейских и азиатских империй, либо городами, основанными на колониальных или некогда колонизированных территориях. Здесь я рассматриваю мировые города Южной и Северной Америки, Южной Африки, Азии и Австралии как результат европейской и азиатской колониальной экспансии. По отношению к коренным народам эти города были имперскими или колонистскими. Сети, связывающие эти города со столицей метрополии, пусть даже бывшей, по морю, по суше, а позже — по воздуху, с помощью телеграфа, телефона, прессы, посредством экономических и социальных миграционных процессов, были эффективно синхронизированы с помощью различных экономических, социальных, политических и культурных институтов, в той или иной степени адаптированных и преобразованных местным населением. Из всех этих институтов решающим оказался язык.
Другие мощные сети, поддерживаемые формальными институтами религиозных систем (католицизм в Южной Америке и на других континентах; различные течения протестантизма), оказали значительное воздействие на некоторые сообщества, хотя в более секуляризованных их влияние ощущалось слабее, но так или иначе они смогли сформировать в них системы ценностей. Более ранние сети ислама до европейской гегемонии были одинаково влиятельны в азиатском и ближневосточном мире, где концепции пространства и времени радикально отличались от европейских (при этом не следует забывать о космологии индуистских, буддистских и других религиозных систем).
В контексте языка, после начала европейской гегемонии в XVI веке и позднее, англоязычные, франкоязычные и испаноязычные сети, трансформированные национальной, транснациональной и региональной идентичностью, сегодня продолжают обеспечивать основу для транснациональных процессов в важных сферах общественной и коммерческой жизни. Режимы знаний, установленные с помощью этих языков как в бывшей метрополии, так и в ее бывших колониях, особенно в результате расширения англоязычной евро-американской культурной сферы (т. е. гегемонии США), в первую очередь способствовали тому, что, например, в географических науках (но и во многих других областях знаний), так называемое международное знание[3] на самом деле является постколониальным[4]. Как еще мы можем объяснить, что этот текст опубликован на (международном) английском языке, а не на арабском, северокитайском или хинди? И хотя в дискуссиях о глобальных городах религия, за некоторыми незначительными исключениями, игнорировалась, события 11 сентября напомнили нам, что подавляющее большинство из вышеупомянутых 82 городов находились на территориях, исторически входивших в иудео-христианскую ойкумену (и в Европе политические партии все еще именуют себя «христианско-демократическими», а в Северной и Южной Америке религия является важным фактором в политике). Необходимо изучить, опирается ли глобальный статус других городов, таких как Мумбаи, Джакарта, Гонконг, Куала-Лумпур, на институты и практики, разработанные в их колониальном прошлом с учетом местной специфики. Также стоит задаться вопросом, как в эту картину вписываются сети китайского диаспорального капитализма. Между прочим, Каир (также один из 82 мировых городов) называли «матерью мира», «славой ислама и центром мировой торговли» еще в X веке, задолго до эпохи европейской гегемонии[5]. Иначе говоря, исследования, фокусирующиеся на культуре, могут дать ответ на один из открытых вопросов в изучении глобальных городов: почему множество крупных городов мира не являются глобальными по современным критериям.
Естественно, это не отменяет значимости эмпирических результатов, на основе которых, в значительной степени, была выстроена современная концепция мирового, или глобального, города, а также соответствующих дискурсов: растущая концентрация производственных услуг, таких как бухгалтерский учет, реклама, банковское дело, юриспруденция, страхование и многое другое, привнесенных с «Запада» или возникающих на местном уровне. Однако представляется концептуально проблематичным присвоение статуса глобального города главным образом на основе этих критериев[6]. Это означает, что по мере того, как присутствие производственных услуг становится все более универсальным в крупных городах по всему миру, эффект от этих услуг будет схожим. Или, другими словами, важнее сосредоточить внимание на очевидном сходстве, проявляющемся в росте этих услуг, доказывающем связь с мировой экономикой, чем на культурных различиях. Разделение экономики и культуры, разумеется, носит чисто методологический характер. Я просто обращаю внимание на то, что различные вопросы требуют не только различных видов исследований, но и различных исходных позиций.
Мой тезис об имперском и колониальном происхождении многих так называемых мировых, или глобальных, городов — это не просто вопрос «прояснения ситуации» или восстановления забытых страниц истории, хотя это резонные задачи. Цель скорее состоит в том, чтобы обратить внимание на перекос в пользу экономических критериев, определяющих «парадигму мирового города» и узость рамок городской политэкономии, в которых формулируется эта парадигма. Кроме того, мне хочется подчеркнуть антиисторичность и аналитическую слабость категории глобальный город. Другие исследователи уже отмечали серьезные недостатки широко распространенных в научной литературе, в том числе посвященной глобальным городам, допущений о том, что «глобальный урбанизм можно рассматривать как гомогенный результат развития Европы и Америки, запоздало затронувший Африку, Азию и Южную Америку» или «города в Африке, Азии или Южной Америке могут быть поняты на основе моделей городов в Европе, Австралии и США»[7]. И хотя большой массив количественных данных, приведенных в недавних исследованиях глобальных городов (многозначительный акцент на цифрах давно вошел в интеллектуальную моду), может пролить свет на организацию современной мировой экономики и глобальный рост современного капитализма, они не учитывают специфические культурные формы экономики в разных странах, а также культурные особенности, свойственные мировым городам, в том числе постколониальным, хотя именно эти культурные особенности влияют на характер современной экономической и политической деятельности, а в отдельных случаях и определяют его. Я использую термин «культурный» в самом широком смысле, подразумевая не только идентичность и репрезентацию, но и язык, религию и образ жизни.
Большое значение в этом плане имеет наблюдающийся в последние годы быстрый рост занятости в сфере услуг, вызванный развитием информационных технологий, благодаря которым выстраиваются связи между различными частями бывшей англоязычной империи, в особенности между США, Канадой, Великобританией и Индией; в итоге десятки тысяч жителей развивающихся стран работают на аутсорсинге, получая зарплату в компаниях развитых стран. В Индии с 1997 по 2002 год открылось 336 колл-центров более чем со 100 000 сотрудников, что обеспечило стремительный рост занятости в этой сфере и появление $1,4-миллиардной индустрии[8]. Причина в том, что квалифицированное англоговорящие индийцы, получившие образование в постколониальной и ориентированной на Запад университетской системе, испытывали трудности с трудоустройством. Мы редко обращаем внимание на тот факт, что Индия занимает второе место в мире по количеству англоговорящего населения после США. Развитие этого сектора, сотрудники которого должны владеть английским языком и определенными технологиями, не только создало широкие возможности для трудоустройства, но вызвало строительный бум на окраинах таких городов, как Дели, Бангалор и Хайдарабад.
Кроме того, признание этих постколониальных культурных связей жизненно важно для осмысления экономического развития мировых городов на Западе. Рассмотрим несколько уровней экономической и социальной иерархии: с одной стороны, почти половина таксистов Нью-Йорка — англоговорящие мигранты из Индии, Пакистана и Бангладеш; с другой стороны, около 10 000 высокообразованных выпускников шести элитных технологических институтов Индии с высоким конкурсом занимают высокорейтинговые позиции в бизнесе, банковском деле и IT-секторе США. В то же время необходимо отметить, что для культурной политики Индии характерны антианглийские протесты приверженцев «хиндутвы», поддерживающие националистов.
В рамках дискурса о мультикультурности глобальных городов часто обращают внимание на присутствие «других» национальностей и языковых групп. Например, отмечается, что в одном городе проживают представители 102‑х наций и языковых групп, а в другом — 192‑х, и почему-то это считается достаточным и необходимым условием космополитичности этих городов. Однако этот вопрос нуждается в более детальном и аккуратном рассмотрении.
С демографической точки зрения полезно представить некий «идеальный», или «утопический», глобальный город (пусть его население, скажем, составляет тысяча человек), где проживают представители всех из около двухсот национальных государств мира, причем доля представителей определенного государства в городском населении равна доле населения этого государства в населении планеты. Если вынести за скобки искусственность этого «национально сконструированного субъекта», придется признать, что в этом «интернациональном» городе и близко не будут представлены десятки тысяч этнических и языковых групп, составляющих население этих национальных государств.
Однако актуальность этой идеальной (или, возможно, абсурдной) модели состоит в том, чтобы продемонстрировать, что с демографической точки зрения ни один так называемый мировой городне может (да и никогда не сможет) к ней приблизиться. Причина кроется в том, что во всех глобальных городах (во всяком случае, на момент написания статьи) численно преобладают представители принимающего общества, и в каждом из этих городов «лица иностранного происхождения» являются представителями самых разных культур, этнических групп, религий и регионов, проживающими в этом городе по совершенно несхожим историческим причинам. Более того, ксенофобская категория «лица иностранного происхождения» не является монолитной ни с какой точки зрения, кроме юридической (хотя, безусловно, это весьма существенное исключение). Предполагать, что «лица иностранного происхождения» составляют некую общность в каком-то из восьмидесяти (или даже тридцати) глобальных городов на пяти континентах, не менее абсурдно, чем выделять в отдельную категорию представителей принимающего общества, исходя из того, что они «родились внутри страны»: слишком велики будут культурные и этнические различия между ними. В Париже «лица иностранного происхождения», в основном из Северной Африки (Алжир, Марокко, Тунис), Армении и Республики Маврикий, составляют 15% населения; в Нью-Йорке — 28%, причем половина из них — выходцы из стран Карибского бассейна и Центральной Америки, а значительную долю составляют уроженцы Европы, Южной Америки, Восточной, Южной и Юго-Восточной Азии; в Лондоне — 20%, из Южной и Юго-Восточной Азии, Ирландии, континентальной Европы, Восточной, западной и Южной Африки, стран Карибского бассейна, Северной Америки и Австралазии. Ясно, что у «лиц иностранного происхождения» в глобальных городах довольно мало общего.
Очевидно, что исторический, культурный и политический статус и власть (или ее отсутствие), которыми обладают мигранты из разных стран при переселении в города другого общества, весьма различаются. Учитывая, что значительная часть мигрантов в Европе и Южной Америке — выходцы из постколониальных сообществ «третьего мира», разные категории мигрантов сталкиваются с разными ситуациями соотношения власти и безвластия в зависимости от колониальной предыстории (о чем будет сказано ниже), каковы бы ни были их позиции на (экономическом) рынке труда. Вне зависимости от влияния на различные сектора экономики, влияние мигрантов на культуру и политику (а также культурную политику) доминирующего общества, очевидно, может быть весьма значительным. Наилучший пример — существенное влияние постколониальной критики (ее основы были заложены такими учеными, как Арджун Аппадураи, Хоми Баба, Дипеш Чакрабати, Эдвард Саид, Гаятри Спивак и др.) на эпистемологию западных ученых. С точки зрения культурной политики и теоретической критики численность не имеет значения. В конце концов, Салман Рушди — всего-навсего одна человеческая единица.
Как глобальность и постколониальность представлены, в том числе символически, в пространствах мирового / глобального / постколониального города? До 11 сентября 2001 года частичный ответ на этот вопрос можно было бы найти в глобальных дискурсах, вызванных соперничеством за статус «высочайшего здания в мире». Роджер Кейл предположил, что гигантская башня стала важнейшим символическим продуктом мировой экономики, знаком, который используется государствами и городами для того, чтобы бросить вызов существующему экономическому порядку и оказаться на передовом крае современности. Например, башни Петронас в Куала-Лумпур, построенные в 1996 году, были на несколько метров выше предыдущего рекордсмена — Сирс-Тауэр в Чикаго[9]. Строительство этих башен обсуждалось по всему миру; звучали предсказания о «закате Запада» и «наступлении азиатского века». Логика строительства «высочайшего здания в мире» основана на принятии концепции глобализации как процесса, «делающего мир единым». Кроме того, эта логика предполагает, что погоня за сходством или участие в соревновании с другими государствами и городами, чьи концепции современности хотят перенять местные власти, ipso facto поместит это государство или город в ту же референтную группу. Скажем, заявленная цель строительства тайваньского здания «Тайбэй 101», завершенного в октябре 2003 года, состояла в том, чтобы поместить Тайбэй на «глобальную карту мира», а также «привлечь иностранные компании»[10]. (Элитные) спонсоры других мегапроектов в Азии также стремятся предоставить жилье «мирового класса» для привлечения финансовых и других услуг. Другой пример — проект Джакартской телебашни в Индонезии[11]; предполагалось, что она будет «на пять метров выше СиЭн Тауэр в Торонто», «высочайшей башни в мире» на тот момент. Джакартская телебашня была бы «похожа на другие знаменитые сооружения в больших странах» и, с точки зрения городских властей (но совсем не обязательности с точки зрения городских жителей) «улучшила бы имидж Джакарты как мегаполиса».
Эти несколько примеров иллюстрируют, что и для производителей, и для широких слоев населения существует не один, а множество миров, которые не обязательно совпадают. Башни Петронас в Малайзии стали не только свидетельством постколониальной политики премьер-министра Махатхира Мохамада, но и, с учетом исламских мотивов в их дизайне, одновременно означаемым и означающим исламского мира. Когда архитектор Ричард Роджерс представил на суд публики проект Башни Тысячелетия в Лондоне (так и не воплощенный), The Guardian иронизировала: строительство многоэтажного колосса «подтвердит статус Великобритании как страны третьего мира». По словам архитектурного обозревателя газеты, сверхвысокие башни «все чаще становятся симптомом “синдрома второго по значимости города”». После 11 сентября 2001 года дискурс о «высочайшем здании» в США был решительно пресечен, и небоскребы устремились в поднебесье в прямом и переносном смысле[12]: инициативу перехватили представители китайской элиты.
Высотная башня в центре города является, по крайней мере для определенной аудитории, хрестоматийным символом глобального города и постколониальных претендентов на эту роль, но не менее важны пространство и культура пригородов. Их переустройство во многих мировых городах, одновременно и глобальное, и постколониальное, лучше всего можно охарактеризовать термином Хопкинса «постколониальная глобализация»[13]. В Париже большинство постколониальных меньшинств (из Алжира, Туниса, Марокко) проживают в banlieue (пригородах) — это французское слово «в 1990-е годы вошло в поговорку, означая социально неблагополучные окраинные районы французских городов»[14]. Схожие по структуре с бедными центральными районами британских и американских городов, banlieue, которые часто сравнивают с гетто, обеспечивают естественное пространство для развития «сепаратистской культуры, для которой характерны своеобразные граффити, музыка, танцы, дресс-код»; так жители banlieue ретерриториализуют «анонимные жилищные проекты»[15]. В Великобритании городские ландшафты восточных, западных и южных пригородов постколониального / постимперского Лондона возрождаются и преобразуются, среди прочего, мусульманами из Южной Азии, которые, «хотя и объединены верой, тем не менее разделены по национальному, этническому и конфессиональному признакам»[16]. В террасных домах Бирмингема, второго по значимости города Великобритании, самая большая группа среди 80 000 мусульман из Южной Азии — выходцы из Пакистана, составляющие 7% городского населения[17].
И хотя сами по себе эти постколониальные сюжеты не дают исчерпывающей картины, они занимают центральное место в любом анализе мультикультурной природы пригородов и центральных районов глобальных городов Канады, США, Австралии, Нидерландов, Франции, Испании, а также многих других стран в Европе и на других континентах.
В других постколониальных государствах мира бывшее «западное» пространство колониальных городских поселений — в Дели, Карачи, Сингапуре, Джакарте, Шанхае, Акре, Кейптауне, Калькутте и т. д. — за полвека после обретения независимости часто становилось предпочтительным районом проживания коренных элит; в недавнее время, при неолиберальных политических режимах, многие из этих районов были перестроены, и там появилось охраняемое элитное жилье, транснациональные туристические отели, торговые центры и другие пространства современного капитализма. Один из наиболее актуальных нерешенных вопросов, касающихся этих городов, вошедших в перечень глобальных или претендующих на этот статус, заключается в том, является ли социальная и пространственная поляризация, часто рассматриваемая как ключевая характеристика современного мирового, или глобального, города, простым следствием социальных, пространственных и расовых различий между колонизаторами и колонизируемыми, влияющих на прежнюю планировку города. Наименование, дизайн, финансирование, особенности использования новых элитных жилых комплексов — квартир, вилл, высотных башен — от Дели до Джакарты свидетельствуют как о сохранении постколониальных культурных связей с метрополией, так и о национальной окрашенности транснациональных форм потребления[18].
В последние годы большее число исследователей, институций и органов власти выступают за частичное, а иногда и всемерное сохранение архитектурных, градостроительных и планировочных форм бывших колониальных городов. Помимо отчетов Международного совета ЮНЕСКО по сохранению памятников и достопримечательных мест (ICOMOS) есть и отдельные исследования городов от Нью-Дели до Джакарты, от Сингапура до Карачи. По мнению экспертов, спустя пятьдесят лет после обретения независимости символическое значение колониальных зданий утратило свое прежнее политическое значение. Молодые граждане некоторых республик (и их постколониальных столиц) полагают: пускай колониальная архитектура и городское проектирование бередят воспоминания о колониальном угнетении — гораздо важнее, что они приносят доход от туризма.
Тем не менее, в некоторых исследованиях и отчетах здания и пространства рассматриваются как социальные и политические, а также эстетические объекты. В элитном голландском пригороде Ментенг за пределами Джакарты в домах в стиле ар-деко на просторных бульварах продолжают селиться богатые и влиятельные горожане (включая экс-президента Сухарто). В Нью-Дели федеральные министры борются за привилегию жить в просторных колониальных бунгало, расположенных на участках площадью три и четыре акра, а тысячи низкооплачиваемых клерков втискиваются в переполненные автобусы, чтобы пересечь колониальные пустыри, а затем колесят на велосипеде или плетутся пешком по бесконечным проспектам (летом — при сорокоградусной жаре).
Несмотря на множество исследований, посвященных «разделенному городу» колониальных времен, до сих пор не было проведено исследования, в котором были бы собраны воедино мнения той и другой стороны. Таким образом, настоятельно необходима «деколонизация» и более справедливое переустройство «символического пространства», а также деликатное, социально-критическое признание его ценности в качестве культурного наследия. Такие исследования позволили бы иначе взглянуть на постколониальные глобальные города и мегаполисы, претендующие на этот статус.
Однако более сложный вопрос заключается в том, как по-новому взглянуть на мировые, или глобальные, города не только из пространства за пределами Запада (например, из Азии), но и из времени за пределами настоящего (например, из будущего).
Источник: The Global Cities Reader, London and New York: Routledge, 2006.
[1] Hopkins, A. G. (ed.) (2001) Postcolonial Cultures in France, London and New York: Routledge.
[2] Taylor, P. J. (2004) World City Network, London and New York: Routledge.
[3] Gutierrez, J. and Lopez-Nieva, P. (2001) Are international journals of geography really international? Progress in Human Geography, 25, 1: 53–70.
[4] King, A. (2004) Spaces of Global Cultures, London and New York: Routledge.
[5] Abu-Lughod, J. (1989) Before European Hegemony, New York: Oxford University Press. P. 149, 225.
[6] Sassen, S. (1991) The Global City: New York, London, Tokyo, Princeton, NJ: Princeton University Press.
[7] Bishop, R., Phillips, J., and Yeo, W.W. (eds.) (2003) Postcolonial Urbanism, New York, London: Routledge.
[8] King, A. (2004) Spaces of Global Cultures, London and New York: Routledge. P. 152.
[9] С 2009 года — Уиллис-Тауэр; двадцать пятое по высоте здание мира (442 м). — Прим. пер.
[10] Marshall, R. (2002) Emerging Urbanity: Global Urban Projects in the Pacific Rim, London: Spon.
[11] Архитектурный конкурс был проведен в 1996 году, но из-за финансового кризиса проект был сразу же приостановлен. — Прим. пер.
[12] В оригинале обыгрывается глагол shanghai — «добиться чего-либо силой или хитростью» (более узкое значение — «завербовать матроса на корабль в пьяном виде»). Небоскреб в Шанхае — один из самых высоких в мире. Рекордсмен на август 2022 года — небоскреб «Бурдж-Халифа» в Дубае (828 метров). — Прим. пер.
[13] Hopkins, A. G. (ed.) (2001) Globalization in World History, London: Pimlico.
[14] Hargreaves, A.G. and McKinney, M. (1997) Postcolonial Cultures in France, London and New York: Routledge. P. 12.
[15] Ibid.
[16] Nasser, N. (2003) The space of displacement: Making Muslim South Asian place in British neighborhoods, Traditional Dwellings and Settlements Review, 15, 1: 7–21. P. 9.
[17] Ibid.
[18] King, A. (2004) Spaces of Global Cultures, London and New York: Routledge.