Ричард Сеннет
Все хотят жить в чистых и безопасных городах, располагающих эффективными общественными службами, опирающимися на динамичную экономику; городах, политика которых поощряет развитие культурной жизни и всеми возможными способами пытается преодолеть расовые, классовые и этнические противоречия. Несложно заметить, что мы с вами живем не в таких. Провал по всем пунктам из-за политической неуверенности, необратимости социальных проблем и экономических процессов, неподвластных местному управлению. Выходит, что город — сам себе не хозяин. При этом с нашим базовым пониманием о том, каким он должен быть, тоже не все в порядке. Важно представлять, как конкретно должен выглядеть чистый, безопасный, эффективный, динамичный, стимулирующий, справедливый город, чтобы критически противопоставить эти представления тому, что наши правители делают, и тому, что они должны были бы делать. Именно это критическое видение города оказалось слабым, и это современная проблема: искусство проектирования городов пришло в упадок с середины XX века. Говоря это, я утверждаю парадокс, поскольку современный проектировщик располагает арсеналом технологических средств, который еще сотню лет назад казался немыслимым — от освещения до технологий конструирования мостов и тоннелей, строительных материалов для зданий. У нас больше ресурсов для использования, чем в прошлом, но ресурсы мы используем не очень-то творчески.
Этот парадокс выявляет одну важную ошибку — излишнее стремление к контролю как над визуальными формами города, так и над его социальными функциями. Технологии, делающие возможным любой эксперимент, были подчинены режиму власти, стремящемуся к порядку и контролю. На добрых полвека урбанисты всего мира предвосхитили помешательство на контроле «Новых лейбористов». Не удивительно, что в тисках строгих представлений и точных разграничений городское воображение утратило жизненную силу. В частности, современному градостроительству не хватает чувства времени — не ностальгически смотрящего назад, а устремленного вперед. Чувства времени, в контексте которого город понимался бы как процесс, а его образ и видение формировались бы в открытом к сюрпризам предвкушении и изменялись бы в процессе повседневного существования. Предвестники замораживания городского воображения проявились уже в «Плане Вуазен» Ле Корбюзье, спроектированном в середине 1920-х годов для Парижа. Архитектор задумал заменить значительный участок исторического центра однородными зданиями Х-образной формы и устранить общественную жизнь с улиц. Использование всех зданий должно было координироваться единым генеральным планом. Архитектура Ле Корбюзье — это не только индустриальное строительство. В «Плане Вуазен» он попытался уничтожить социальные элементы города, производящие изменения во времени, исключив нерегулируемую жизнь с поверхности земли. В его плане — люди живут и работают изолированно, друг над дружкой. Эта антиутопия воплощалась в жизнь разными путями. Типовая планировка зданий сформировала жилищную систему от Чикаго до Москвы, жилые комплексы для бедных стали напоминать склады и хранилища. В полной мере задуманное Ле Корбюзье реализовалось в процессе разрастания пригородов — была разрушена динамичная жизнь центральных улиц, а сами они были заменены монофункциональными торговыми центрами, районы и населенные пункты замкнулись, школы и больницы стали строить в виде изолированных комплексов.
Небывалое в истории планирования количество правил, норм и бюрократических предписаний мешает внедрению любых локальных инноваций, замораживая город во времени. Как результат чрезмерного регулирования возникает то, что можно обозначить как хрупкий город, в котором современная городская среда разрушается гораздо быстрее, чем городская ткань, унаследованная от прошлых эпох. Здания не могут адаптироваться и разрушаются по мере изменения их использования. Чрезмерная функциональная дифференциация и спецификация форм делает современную городскую среду особенно подверженной разрушению. Средний срок службы нового общественного жилья в Великобритании составляет сорок лет, новых небоскребов Нью-Йорка — тридцать пять. Может показаться, что хрупкий город должен стимулировать рост, так как новое будет быстрее вытеснять старое, но факты подтверждают обратное. В США люди скорее бегут из приходящих в упадок пригородов, чем вкладываются в них. В Европе и Великобритании, как и в Америке, «обновление» центра чаще всего означает выселение местных жителей. Рост городской среды более сложное явление, чем простая замена того, что существовало раньше, на новое, оно требует диалога между прошлым и настоящим. Это вопрос эволюции, а не вымарывания истории. Что справедливо как в социальном, так и в архитектурном плане. Общественные связи не могут быть созданы в одно мгновение, одним росчерком пера проектировщика; они требуют времени для формирования и развития. Сегодняшние способы градостроительства — разделение функций, гомогенизация населения, реализация преимущественного права через зонирование и регулирование значимости территории — не дают сообществам времени и пространства, необходимых для их полноценного роста. Хрупкий город — это симптом и результат взгляда на общество как на закрытую систему. На протяжении всего XX века такой взгляд сопровождал государственный социализм и формировал бюрократический капитализм, среди прочего он имеет два важнейших признака — равновесие (equilibrium) и целостность.
Модель замкнутой системы, управляемой равновесием, берет свое начало в докейнсианском представлении о том, как работают рынки. Предполагается нечто вроде нижней границы, на которой доходы и расходы уравновешиваются. Обратная связь и внутренние рынки в рамках государственного планирования должны гарантировать, выражаясь языком недавних реформ службы здравоохранения, что программы не будут «брать на себя чрезмерные обязательства», а «средства не уйдут в черную дыру». Этот язык знаком градостроителям по тому, как распределяются ресурсы для транспортной инфраструктуры. Ограничения на качественное выполнение одного какого-либо дела определяются страхом пренебречь другими задачами. В закрытой системе все происходит понемногу и одновременно.
С другой стороны, замкнутая система должна быть целостной, в идеале каждая часть системы имеет свое место в общем замысле. Следствием этого идеала является отторжение и отказ от неудобных, неподходящих фактов, противоречивых и дезориентирующих. Вследствие чего ценность опыта, не вписывающегося в систему, приуменьшается. Фокус на интегрированность всех элементов в непротиворечивое целое ставит очевидные ограничения для экспериментов, как однажды заметил изобретатель компьютерных иконок Джон Сили Браун: «каждый технологический прорыв в момент своего рождения может нарушить работоспособность и даже разрушить систему более высокого уровня». Такие же угрожающие целостности случаи происходят в городской среде, но современное городское планирование пытается их предупредить, накапливая горы правил, определяющих исторический, архитектурный, экономический и социальный контекст. Это красивое слово, но и очень мощное в подавлении всего, что в него не вписывается. Контекст гарантирует, что ничто не будет выделяться, оскорблять или бросать вызов. Таким образом, равновесие и интегрированность в целое портит слаженную и согласованную работу не только специалистам, разрабатывающим образовательные планы, но и градостроителям, а все потому, что указанные ошибки планирования перешли грань между государственным капитализмом и государственным социализмом. Замкнутые системы помогают бюрократам XX века справиться с ужасом перед беспорядком.
Противоположности — не то, чем кажутся, на первый взгляд: свободный рынок не альтернатива замкнутой системе общества, как и город, где застройка идет по правилам девелоперов, не альтернатива хрупкому городу. Хитрость неолиберализма в целом и тэтчеризма в частности заключалась в том, чтобы, говоря на языке свободы, манипулировать закрытыми бюрократическими системами для личной выгоды элит.
По моему опыту работы планировщиком, лондонские и нью-йоркские девелоперы, жалующиеся на ограничения зонирования, довольно ловко используют эти правила в ущерб сообществам.
Социальная противоположность замкнутой системе — не в грубом частном предпринимательстве, но в другом типе общественной системы — открытой, а не закрытой. Ее характеристики и реализацию в открытом городе я хочу исследовать в этом тексте.
Идея открытого города принадлежит не мне, а была выдвинута великой урбанисткой Джейн Джекобс, когда она оспаривала видение городского развития Ле Корбюзье. Ее интересовало, что происходит в разнообразной, но плотной застройке, на переполненных улицах и площадях, там, где пространства и их функции одновременно становятся общественными и частными — в таких условиях рождаются случайные открытия, происходят неожиданные встречи, возникают разнообразные инновации. Меткая фраза Уильяма Эмпсона, что «искусство рождается, когда люди заполняют собой пространство», созвучна позиции Джекобс. Она старалась найти конкретные стратегии городского развития, освобождающие от ограничений, связанных с поиском сбалансированного равновесия и интегрированностью частей систем в целое. В частности, Джекобс видела перспективными стратегии, побуждающие возведение причудливых, нестандартных пристроек к существующим зданиям или поощряющие использование не сочетающихся друг с другом общественных пространств, например размещение хосписа для больных СПИДом в центре торговой улицы. По ее мнению, крупные компании и могущественные застройщики предпочитают однородность — детерминированность, предсказуемость и сбалансированность форм. Поэтому задача радикального планировщика заключается в том, чтобы отстаивать и поддерживать некоторый диссонанс. В ее знаменитом заявлении: «если плотность и разнообразие дают жизнь, то жизнь, которую они порождают, неупорядочена». Открытый город напоминает Неаполь, закрытый — Франкфурт.
Долгое время в своей работе я благополучно находился в тени Джекобс. Недавно, перечитывая ее тексты, я обнаружил намеки чего-то скрывающегося под ее враждебностью к замкнутым системам и за поддержкой сложности, разнообразия и разноголосицы. Если и считать Джейн Джекобс городской анархисткой, то по духу она ближе к Эдмунду Бёрку, чем к Эмме Голдман. Она убеждена, что в открытом городе, как в мире природы, социальные и визуальные формы развиваются благодаря случайным изменениям. А люди лучше всего воспринимают, участвуют и адаптируются к переменам, если они происходят постепенно, шаг за шагом. Это и есть время, когда город эволюционирует, медленное время, необходимое для того, чтобы городская культура прижилась, затем развилась и наконец смогла воспринимать случайности и изменения. Именно поэтому Неаполь, Каир или Нижний Ист-Сайд Нью-Йорка, несмотря на недостаток ресурсов, все еще «работают», в том смысле, что горожане всерьез заботятся о том месте, где они живут. Люди здесь живут, как в гнездах. Время порождает привязанность к месту.
В своих размышлениях я часто задавался вопросом, какие визуальные формы могут способствовать такому восприятию времени. Могут ли эти привязанности быть спроектированы архитекторами? Какие формы могут продолжительно поддерживать социальные отношения только потому, что они способны развиваться и трансформироваться? Визуальная структура эволюционного времени — это системное свойство открытого города. Чтобы конкретизировать это утверждение, я хотел бы описать три характерных элемента открытого города:
1) переход из пространства в пространство;
2) незавершенность;
3) нарративность застройки.
Я хотел бы поподробнее описать опыт перемещения через различные городские территории. Во-первых, пройтись — это один из способов познания города. Во-вторых, планировщики и архитекторы сталкиваются с определенными трудностями при проектировании опыта перемещения от одного места к другому. Я начну со стен, которые кажутся конструкциями, препятствующими проходу, а затем рассмотрю некоторые способы, с помощью которых границы городской территории функционируют как стены.
Стена, в контексте нашего эссе, кажется неожиданным выбором — это городское сооружение, буквально закрывающее город. До изобретения артиллерии люди укрывались за стенами во время нападения. Ворота в стенах также служили для регулирования торговли, часто являясь местом сбора налогов. Массивные средневековые стены, такие как сохранившиеся в Экс-ан-Провансе или в Риме, дают, возможно, неверное общее представление. Например, древнегреческие стены были ниже и тоньше. Но мы также неправильно представляем себе, как функционировали сами эти средневековые стены. Хотя они и закрывали город, но они также служили местом для неконтролируемого его развития. Дома строились не только внутри, но и с наружной стороны средневековых стен, рядом с ними возникали неофициальные рынки, продающие товары с черного рынка или не облагаемые никакими сборами, у городских стен собирались еретики, чужеземцы, изгнанники и другие отщепенцы, опять же вдали от контролирующего центра. Это были места, которые могли бы привлечь анархистку Джекобс и которые могли соответствовать ее органическому темпераменту. Городские стены функционировали как клеточные мембраны, одновременно проницаемые и прочные. Это двойное качество мембраны, мне кажется, является важным принципом для представления более современных живых городских форм. Всякий раз, когда мы создаем барьеры, мы должны в равной степени сделать их пористыми, чтобы граница между внутренним и внешним была проницаемой.
Современное использование листового стекла не дает проницаемости. Действительно, с улицы хорошо видно, что находится внутри здания, но вы не можете ничего потрогать, понюхать или услышать, что происходит по ту сторону.
Стеклянные панели обычно жестко закреплены, таким образом, что есть только один, регулируемый, вход. В результате по обе стороны этих прозрачных стен ничего особенного не происходит, как в здании Сигрем-билдинг Миса ван дер Роэ в Нью-Йорке или в новом Сити-холл Нормана Фостера — по обе стороны стены мертвое пространство. Однако жизнь в здании все-таки должна аккумулироваться здесь. Напротив, Луис Генри Салливан, архитектор XIX века, разнообразно использовал гораздо более примитивные формы из стекла, в качестве приглашений собраться, войти в здание или остановиться на его краю — его панели из листового стекла работают как пористые стены. Контраст дизайн-решений стеклянных конструкций наглядно демонстрирует одну из нынешних проблем в использовании современного материала для создания социального эффекта — отсутствие воображения. Но сама идея пористой и прочной стены может быть распространена от отдельных зданий до зон, в которых встречаются различные городские сообщества.
Экологи, например Стивен Гулд, обращают наше внимание на существенное различие в понимании границ: граница как предел (boundary), как край, где что-то заканчивается, и граница (border) как место, где встречаются и взаимодействуют различные группы. В природных экосистемах границы (border) — это то пространство, где организмы становятся более активными, благодаря встрече различных видов или физических условий. Например, место, где береговая линия озера встречается с твердой сушей, служит зоной активного обмена, именно здесь организмы находят питание и встречают других организмов. То же самое относится и к температурным слоям внутри озера: там, где слои пересекаются, возникает зона наиболее насыщенной биологической активности, не удивительно, что на таких участках естественный отбор действует наиболее интенсивно.
С другой стороны, граница как рубеж (boundary), как предел «своей» территории — место охраняемое, что видно по поведению волчьих стай или львиных прайдов. Такие пределы устанавливают закрытость мест обитания, в то время как границы (border) функционируют наподобие средневековых стен, в этом смысле граница — пространство переходное, лиминальное.
Аналогичным образом дела обстоят и в сфере человеческой культуры и городских территорий. Простой пример — в городах заметен контраст между закрытыми кварталами и жилыми комплексами и открытыми улицами, хотя в градостроительстве это различие сложнее и глубже.
Обычно мы ищем сосредоточение местной общественной жизни в центре, а когда хотим ее укрепить, мы пытаемся интенсифицировать ее именно в центре. Считается что окраины более инертны, и современные методы планирования, такие как, например, уплотнение городских районов автомагистралями, создают жесткие границы, лишенные всякой пористости. Но пренебрежение периферией — если хотите, мышление в терминах границ (boundary) — означает, что обмен между различными расовыми, этническими или классовыми сообществами снижается. Отдавая предпочтение центру, мы тем самым ослабляем сложные связи, необходимые для взаимодействия и объединения различных групп в городе.
Проницаемые стенки и границы (border) образуют основные физические элементы открытой системы в городах, они создают лиминальные пространства практически на самой кромке контроля. В этих пространствах могут непредвиденно появиться вполне целенаправленные и уместные обстоятельства, действия и люди. Как однажды отметил психолог Лайонел Фестингер, лиминальные пространства требуют «периферийного зрения». В социальном и урбанистическом плане эти места действуют иначе, чем городские центры, концентрирующие все необычное. На горизонте, периферии, на границе — различия сильнее бросаются в глаза, поскольку люди осознают, что переходят с одной территории на другую.
Обсуждение стен и границ логически приводит ко второй системной характеристике открытого города: незавершенности форм. На первый взгляд может показаться, что незавершенность — враг структурности, но это не так. Планировщикам необходимо создавать физические формы определенного рода, по-особенному «незавершенные». Когда мы проектируем улицу так, чтобы здание было утоплено вглубь от красной линии, пространство, остающееся открытым перед ним, не является истинно общественным пространством, а, наоборот, здание становится отделенным от улицы. Практические последствия известны: люди, идущие по этой улице, стараются избегать таких утопленных пространств. Лучше выдвинуть здание вперед, в общий контекст других зданий; несмотря на то что здание станет частью городской ткани, некоторые его объемные элементы теперь будут раскрыты не полностью. Так возникает незавершенность в восприятии того, чем этот объект является. Незавершенность форм распространяется на весь контекст зданий. В классическом Риме Пантеон Адриана был окружен менее выдающимися зданиями, хотя архитекторы задумывали его как самодостаточный объект. Такое же сосуществование в городском контексте мы находим и среди многих других архитектурных памятников: Собор Святого Павла в Лондоне, Рокфеллеровский центр в Нью-Йорке, Арабский дом в Париже — все эти великие произведения архитектуры стимулировали строительство вокруг. В плане городского развития важна сама такая интенсификация, а не качество архитектуры, окружающей шедевр. Важно существование одного здания, расположенного таким образом, что оно стимулирует развитие окружающих его строений. Так, благодаря связи друг с другом, здания приобретают свою специфически городскую ценность, хотя они и приобретают незаконченную форму, если их рассматривать по отдельности, самих по себе.
Незавершенность формы — это, прежде всего, творческое кредо. Оно проявляется во многих искусствах. В пластических искусствах и в скульптуре в частности ваятели оставляют намеренно незавершенные произведения. В поэзии это метко подметил Уоллес Стивенс, назвав «инженерией фрагмента», а Питер Айзенман попытался выразить нечто подобное в термине «облегченная архитектура», обозначающем архитектуру, спланированную таким образом, чтобы ее можно было дополнить или, что более важно, изменить изнутри с течением времени и по мере изменения потребностей обитателей. Такое кредо — сильная оппозиция хрупкому городу с его простой заменой старого на новое, сильная, но очень требовательная, с чем мы сталкиваемся, когда пытаемся переоборудовать офисные здания под жилье.
Наша работа как градостроителей направлена, прежде всего, на формирование нарративов городского развития. Под этим мы подразумеваем, что в фокусе нашего внимания находятся те этапы, на которых разворачивается тот или иной проект. В частности, мы стремимся понять, какие элементы должны появиться первыми и каковы будут последствия этого начального шага. Вместо стремительного марша к достижению одной-единственной цели мы рассматриваем различные и противоречивые возможности, открывающиеся на каждом этапе реализации проекта. Мы должны сохранять эти возможности, оставляя в игре конфликтующие элементы, размыкая систему проектирования. Я не претендую на оригинальность этого подхода. Если бы писатель в начале своего произведения объявил, что произойдет, кем станут герои и что означает эта история, мы бы немедленно захлопнули книгу. Любое добротное повествование имеет свойство исследовать непредвиденное, делать открытия. Искусство романиста в том и заключается, чтобы придать форму процессу этого исследования. Искусство городского планировщика в чем-то схоже с литературным. В целом мы утверждаем, что открытая система растет, даже если внутри нее есть конфликты и диссонансы. Такое определение лежит в основе дарвиновского понимания эволюции — не столько выживания сильнейших или красивейших, но рост как непрерывная борьба уравновешивающих и расшатывающих сил. Со временем любая негибкая по форме и статичная по содержанию среда обречена, биоразнообразие же дает природному миру ресурсы для обеспечения изменений. Такое экологическое видение применимо и к человеческим поселениям. Но это не то видение, которым руководствовалось государственное планирование ХХ века. Ни государственный капитализм, ни государственный социализм не поддерживали рост в том смысле, в каком Дарвин понимал его в мире природы — в среде, которая позволяет взаимодействовать организмам с различными функциями, наделенным различными способностями.
Когда город функционирует как открытая система, включающая принципы проницаемости территорий, нарративной неопределенности и незавершенности форм, он становится демократическим не в юридическом смысле, а как физический жизненный процесс. В прежние времена в размышлениях о демократии делали акцент на вопросах формального управления, сегодня они сфокусированы на гражданственности и вовлеченности. Вовлеченность имеет непосредственное отношение к физическому облику города и его устройству. Например, афиняне использовали полукруглый театр в политических целях — его форма обеспечивала хорошую акустику и достаточный обзор выступающих на дебатах, кроме того, она позволяла различать ответы других людей во время дискуссий. Но у нас нет современной действующей модели демократического пространства, и уж точно нет четкого представления о подобном городском пространстве. Джон Локк определил демократию в терминах свода законов, применимых в любом месте. А для Томаса Джефферсона демократия была несовместима с жизнью в городах: он считал, что требуемое пространство не может быть больше деревни. Такое мнение сохранилось до сих пор. На протяжении XIX и XX веков считалось, что истинно демократические практики возможны только в небольших локальных поселениях, где еще можно общаться лицом к лицу. Современные этнически разнообразные большие города наполнены людьми, одновременно принадлежащими к разным сообществам через работу, семью, потребительские привычки и досуг. Для глобальных городов, таких как Лондон и Нью-Йорк, проблема гражданского вовлечения заключается в том, что горожане не могут чувствовать себя связанными друг с другом. Демократическое пространство подразумевает создание площадки для взаимодействия незнакомых людей.
В качестве успешного примера приведу лондонский коридор, соединяющий собор Святого Павла с галереей Тейт, частью которого стал мост Миллениум. Несмотря на то что связующий маршрут четко определен, он не является замкнутой формой — вдоль южного и северного берегов Темзы, он возрождает соседние здания, не связанные с его назначением и дизайном. И почти сразу после открытия этот коридор стимулировал неформальное общение и связи между людьми, идущими по пролету в его пределах, и создал непринужденность среди незнакомцев, что является основой для истинно современного чувства «мы». Это демократическое пространство. Проблема, с которой сегодня сталкиваются города, заключается в том, как создать в менее парадных пространствах такое же чувство родства между незнакомыми людьми. Эта проблема вновь и вновь возникает при проектировании общественных пространств в больницах, при создании городских школ, больших офисных комплексов, при обновлении центральных улиц и особенно в местах работы государственных органов. Как можно раскрыть такие места? Как преодолеть разрыв между внутренним и внешним пространствами? Как дизайн может дать новый рост? Как визуальная форма может способствовать вовлечению и самоопределению? Вот насущные вопросы, которые городской дизайн должен решать в эпоху урбанизма.
Источник: URBAN AGE, ноябрь 2006